Мобильная версияНо в 1999-м Бодров еще жив, второй Брат не снят, а Балабанов делает себе репутацию не просто большого, но и интеллектуального режиссера. Сегодняшний образ Балабанова-почвенника в мятой тельняшке и рыбацкой панаме не вяжется с постмодернистским методом фильма «Про уродов и людей». Снятый как стилизация под кино начало XX века, этот фильм постоянно подмигивает зрителю, оборачиваясь не тем, чем кажется по началу. Сентиментальная чеховская речь о трагикомической гибели интеллигенции по ходу действия метаморфирует в холодное поругание героев и зрителя, а литературная мелодрама конца XIX века, персонажи которой кажутся идеалистами-романтиками, оборачивается историей жестокого порнографа-извращенца и его жертв.
В «Уродах» кино как медиа постоянно ссылается само на себя в тарантиновском духе: инженер рассуждает о прогрессе, который принесет «синематограф», еще не догадываясь, что скоро его дочь будет сниматься в этом прогрессивном синематографе, но совсем иначе, чем он мог бы предположить. Эстетика раннего кинематографа (сепия, поясняющие титры между сценами) и его символы, главным из которых является постоянная перебивка с прибытием поезда, символизирующего первый люмьеровский фильм и прогресс в одном лице — все это служит мета-нарративом балабановской идеи о кино как демоническом проклятье: создатель зло смеется над интеллигентами, которые ожидали, что кино будет просвещать низы, в то время как на деле оно пришло, чтобы низы еще больше развратить и привести к господству над наивными интеллигентами, потоптавшись у них на головах.
Превращение кино в орудие безумного порнографа можно понимать и как рассуждение о темной природе кино-ремесла, и шире, как интерпретацию любого медиа. Медиа открывает возможность для трансляции высших сообщений, но его владелец (с не случайным именем Иоганн) использует его в первую очередь для реализации низших фантазий. Так топливом развития интернета в 90-е стало порно, а даркнет и биткоин растут за счет рынка наркотиков и оружия. В том же духе Балабанов смотрит на кино: эмоции героев, которым привык умилятся зритель, растут из жестокости и похоти превозносимых им художников, тешащих свое извращенное чувство прекрасного, запечатлевая трогательное уродство. Зрителю фильма «Про уродов и людей» еще предстоит разобраться, кто здесь настоящий урод — калека или тот, кто эксплуатирует калеку в целях «искусства»? А может быть уроды те, кто «над вымыслом слезами обливаются», умиляясь экранным страданиям?
